Согласно отчету The Pharmaceutical Industry and Global
Health 2012, разработка одного нового лекарства сегодня стоит 1,38 млрд долл. и
занимает 10—15 лет. При этом фармацевтические компании ежегодно тратят на
исследования около 135 млрд долл. В последние годы в России инновации в этой
сложной сфере тоже активно развиваются. О перспективах создания инновационных
препаратов в России, реформировании отечественной фармотрасли и о специфике
«фармацевтических стартапов» корреспонденту РБК daily Елене Краузовой рассказал
основатель и генеральный партнер калифорнийской венчурной компании Helix
Ventures Евгений Зайцев, недавно ставший управляющим партнером нового игрока на
венчурном рынке — российской компании «РМИ Партнерс».

— Как получилось, что из российского ученого вы превратились
в венчурного капиталиста на глобальном фармацевтическом рынке и члена советов
директоров нескольких биомедицинских компаний в Кремниевой долине?

— До 2000-х я совсем не занимался бизнесом, а работал в
науке. Окончил медицинский университет и аспирантуру, потом стал заместителем
директора по науке в НИИ, который занимался проблемами последствий ядерных
испытаний на Семипалатинском полигоне… А в венчурный бизнес попал, будучи студентом
бизнес-школы в Стэнфорде. В 2001 году я познакомился с Питчем Джонсоном,
которого сегодня называют одним из отцов-основателей американской венчурной
индустрии. Питч пригласил меня в свою Asset Management Company, где я вскоре
стал партнером. Я «подхватил» управление несколькими уже осуществленными в
портфельные компании инвестициями, которые с нашей помощью добились ликвидности
и были проданы стратегическим инвесторам.

Один из первых таких успехов, компания Fusion Biomedical,
была продана Baxter International уже через 10 месяцев, окупив наши вложения
почти в 5 раз. Потом я сам нашел несколько стартапов, которые оказались
интересными. Среди них, например, BiPar Sciences — это одна из наших самых
успешных инвестиций, эту компанию в 2009 году мы продали за 500 млн долл.
Sanofi-Aventis, увеличив первоначальные вложения почти в 10 раз. В том же году
мы с моими партнерами создали управляющую компанию Helix Ventures, которая
выделилась из Asset Management Company. В целом за 13 лет в этом бизнесе я
участвовал в инвестициях и развитии 27 компаний, многие из них уже проданы
крупным игрокам и одна вышла на IPO. Мы ожидаем, что в портфеле Helix Ventures
в ближайшее время состоится еще несколько выходов.

— Насколько заметна реализация объявленного российскими властями
«курса на инновации» в отечественной фармацевтике?

— Российский фармацевтический рынок, с одной стороны, — это
рынок «дженериков» (дешевые аналоги оригинальных препаратов), именно их по
большей части производят российские фармкомпании. С другой стороны — это рынок
дорогостоящих импортных лекарств, существенная часть доходов от продажи которых
идет к владельцам исключительных прав на эти продукты, находящимся вовсе не в
России. Главная особенность фармацевтического бизнеса состоит в том, что в
цепочке создания добавочной стоимости при разработке лекарства наиболее
доходными звеньями являются самые первые, т.е. те, которые как раз и формируют
подобные исключительные права. И задача государства сегодня — создать условия
для того, чтобы ранние стадии работы над лекарством, связанные с созданием
интеллектуальной собственности, были как можно больше локализованы в России и
вносили вклад в российскую экономику.

Именно на это направлена программа «Фарма-2020», которая
стимулирует фармкомпании постепенно переходить от только промышленного
производства препаратов к разработке новых лекарств. Отчасти эти программы
Минпромторга поддерживают и трансфер зарубежных технологий в Россию, что должно
ускорить доступ российских пациентов к инновационным препаратам. Однако самым
главным достижением этих программ должно стать создание среды для того, что
существенная часть «добавочной стоимости» создавалась на территории России. Сам
факт поддержки подобных программ и разработок способствует развитию рыночных
механизмов в российской биофармацевтической индустрии, несмотря на то что
контрактные условия финансирования подобных проектов достаточно жесткие.

— Каковы основные различия российской и американской
экосистем инноваций в сфере фармацевтики?

— Важным трендом на глобальном фармацевтическом рынке в
последние годы стало увеличение роли малого бизнеса в создании новых лекарств.
Крупные игроки обладают существенно меньшим инновационным потенциалом и
гибкостью, предпочитают концентрироваться на производстве, маркетинге и продажах,
поэтому для пополнения своих «пайплайнов» зачастую они не сами вкладываются в
ранние стадии разработок, а покупают молодые и перспективные
биофармацевтические стартапы. Это позитивный тренд — небольшие компании более
эффективны, они тратят на разработку лекарств значительно меньше времени и
денег, лучше используют капитал и созданную рынком инфраструктуру. Например,
вместо того чтобы самим закупать оборудование, реактивы, они проводят
исследования — и доклинические (на биологических моделях и лабораторных
животных), и клинические (тестирование безопасности и эффективности нового
лекарственного средства у пациентов), с привлечением возможностей и ресурсов
высокоспециализированных исследовательских организаций.

В США есть множество независимых компаний, готовых провести
необходимые стартапу испытания — на высочайшем методологическом уровне, с
выполнением всех условий конфиденциальности и контроля качества. Пользоваться
услугами таких компаний намного выгоднее, чем создавать собственные масштабные
лаборатории. У российских инновационных компаний доступа к подобной
инфраструктуре в пределах России пока нет. Я знаю, что некоторые из них
пользуются услугами подобных сервисных компаний в Европе и США. Вряд ли стоит
смотреть на это как на тормоз развития инноваций в российской фармацевтике —
многие американские компании тоже, например, пользуются R&D-сервисами в
других странах, однако при отсутствии таких инфраструктурных центров
потенциальная «добавочная стоимость», несомненно, утекает из российской
экономики. Впрочем, процесс разработки и продвижения новых лекарств сейчас все
больше и больше приобретает глобальный, а не локальный характер: многие
лекарственные средства придуманы в одной стране, протестированы в другой,
производятся в третьей и, в конечном счете, находят потребителей на всей
планете.

— Учитывая то, что в России есть кадры для лабораторий,
стоит ли государству сегодня финансировать сервисные компании? Будет ли спрос
на услуги таких объектов инфраструктуры?

— Это сложный вопрос. Развитие биотехнологической отрасли в
России в разы отстает от той же IТ-сферы, где уже сформирована среда венчурного
инвестирования и уже сотни стартапов появились, нашли инвесторов и развиваются.
В биофармацевтической индустрии картина другая — число фармацевтических
стартапов невелико, существует дефицит инфраструктуры для исследователей и
недостаточно венчурного капитала. И это в каком-то смысле замкнутый круг: одно
зависит от другого. Ведь для функционирования индустрии R&D-сервисов тоже
должен сформироваться и созреть рынок, т.е. должно быть достаточное количество
потребителей таких услуг, а их пока единицы. Однако если государство хочет
раскрутить маховик инноваций в фармацевтике — оно должно не бояться тратить
деньги на создание таких инфраструктурных элементов для них. Это могло бы
подстегнуть появление достаточной массы компаний-разработчиков, которые, в свою
очередь, привлекли бы внимание венчурных инвесторов и повысили их интерес к
этому сектору вложений.

То же самое касается и венчурного инвестирования — это тоже
сервисный бизнес. Однако нужно понимать, что роль государства на венчурном
рынке — запустить его, но ни в коем случае не подменять собой частный венчурный
капитал. Сегодня в России существуют биотехфонды, основанные при поддержке
государственных институтов развития РВК и «Роснано», и их инвестиции сыграли
ключевую роль в становления венчурного рынка. Однако теперь важно, чтобы
экосистема инноваций постепенно становилась самоподдерживающейся, способной
эффективно существовать без финансовых влияний государства. И еще важно
привлечь в этот сектор не только российских частных инвесторов, нужно, чтобы и
международные институциональные инвесторы поверили в доходность российских
венчурных фондов.

— Стоит ли государству сегодня финансировать молодые
компании в области биофармацевтики, не приведет ли это к деформации рынка
венчурного капитала?

— Проблема России сегодня — это слишком низкая «рождаемость»
малых инновационных компаний в биотехе. А рост их числа невозможен без
инвестиций в фундаментальную науку — это как раз то, что государство может и
должно делать. Национальный институт здоровья США (NIH), например, ежегодно
тратит 25—30 млрд долл. на гранты для поддержки фундаментальных исследований.
Меньшие, но тоже достаточно большие суммы ученые получают и от некоммерческих
организаций. В России столь масштабно науку сейчас никто не поддерживает — но
без этого не будет создан достаточный объем новых знаний и идей, из которых в
будущем могут развиться прикладные разработки с коммерческим потенциалом.

Для развития этой индустрии государство может многое
сделать, так же поддерживая стартапы на этапе запуска и развития. Таким
компаниям нужна налоговая поддержка, льготы, возможность списания расходов на
проведение исследований и, что особенно важно, необходима простота прохождения
формальных процедур. Стартапы чувствительны к излишней административной
нагрузке и требовательности корпоративного законодательства: у них нет штата
юристов и бухгалтеров, чтобы следить за сложной документацией или общаться с
кучей проверяющих организаций. Пока же такие административные сложности
российского законодательства не дают молодым компаниям-разработчикам
возможности сконцентрироваться на работе именно над технологией. В США
законодательство более гибкое: например, регистрация компании занимает 20
минут, и вся процедура может быть пройдена, не отходя от компьютера, а отчет в
IRS (налоговую службу) требуется отправлять всего лишь один раз в год.

Кстати, административные формальности во многом ограничивают
стартапам и возможность участия в программе «Фарма-2020». Для получения
контракта с госорганизацией на разработку новых лекарств (на подобные
исследования проводит конкурсные закупки Минпромторг) компания порой должна
предоставить обеспечение в размере до 40% от первоначальной цены. Учитывая стоимость
подобных исследований, это означает, что участник торгов должен вынуть из
программ разработки и заморозить 1,5—2 млн долл, что малой компании зачастую не
под силу, а для ее инвесторов неприемлемо.

— Российские ученые пока меньше готовы приходить в бизнес в
сравнении с западными коллегами?

—Это очень индивидуально — ученый может и не переходить из
науки в бизнес, а просто лицензировать свои патенты. В США многие разработчики
не хотят покидать стен университета или лаборатории — передачей их разработок
бизнесу занимаются созданные при университетах центры трансфера технологий. Они
умеют грамотно структурировать сделки так, чтобы новая разработка могла
принести прибыль и университету, и лаборатории, и самому изобретателю.

Возможен и другой сценарий – многие ученые хотят продолжать
работать над открытой ими молекулой. Тогда они переходят во вновь создаваемую
компанию, получают долю в бизнесе и продолжают разработки уже в частном
бизнесе. Такое развитие событий обычно приветствуется инвесторами — ведь сама
интеллектуальная собственность (патент) зачастую ничего не значит без ее
создателя, а акционерам очень важно получить высококлассного специалиста,
который к тому же весьма заинтересован в том, чтобы довести эту
интеллектуальную собственность до работающего рыночного продукта.

В России механизм трансфера разработок из университетской
среды в бизнес пока не налажен. Принятый в 2009 году 217-й федеральный закон
позволил вузам создавать малые инновационные предприятия (МИПы) в форме ООО,
причем неразмываемая доля вуза в нем должна составлять более трети, или АО
(доля вуза — не менее 25%). Инвестировать в компании с подобной структурой
собственности частному бизнесу, к сожалению, неинтересно. Сейчас в этот закон
вносятся поправки, смягчающие эти ограничения, однако их еще недостаточно,
чтобы сделать такого рода инвестиции привлекательными.

— Достаточен ли сегодня доступ малых компаний к
финансированию в столь капиталоемкой отрасли, как биофармацевтика?

— Риска перенасыщения капиталом российского венчурного рынка
точно опасаться не стоит — профессионального венчурного капитала на нем пока
слишком мало. Чего не скажешь, например, о США — последние пару лет происходило
сокращение объема капитала в индустрии. Это вызвано его избытком в предыдущее
десятилетие, что привело к существенной эрозии доходности индустрии в целом.

Чего не хватает на российском венчурном рынке, так это денег
институциональных инвесторов (как российских, так и иностранных), которые могли
бы доверить венчурным фондам свои средства. Скорость прихода этого капитала в
российскую венчурную индустрию во многом связана с уровнем профессионализма
управляющих биотехнологическими фондами. Те, кто сегодня их возглавляет, должны
доказать, что инвестиции в их фонды могут быть доходными. Поскольку многие
российские фонды созданы при участии государства, то сделать это подчас сложно:
государственное участие подразумевает инвестиционные ограничения с точки зрения
принадлежности к той или иной отрасли, решаемых задач или по географическому
признаку. А это — главный фактор снижения доходности фонда. Такая скованность в
принятии решений подчас не дает управляющим фондами действовать исходя из
главного мотивирующего фактора — перспективности получения наивысшей
доходности. Это связывает руки венчурным инвесторам и в конечном счете не
стимулирует приток в отрасль нового капитала.

Участие государства в венчурном фонде как инвестора может и
стимулировать приток частного капитала, когда государство выступает в роли
традиционного LP (инвестор с ограниченной ответственностью в фонд) то есть его
роль и полномочия должны быть равными со всеми остальными инвесторами. Так,
например, устроены успешные суверенные фонды Сингапура и Абу-Даби.

Стоит отметить, что инвестиции российских венчурных фондов
за пределами Российской Федерации тоже позитивно работают на развитие российской
венчурной индустрии и повышают ее доходность. Инвесторы должны иметь
возможность работать с зарубежными инновациями и выбирать сделки исключительно
на основе их инвестиционного потенциала, а не географии, иначе российская
венчурная индустрия не сможет продемонстрировать прибыльность. Так
выстраивается история отрасли: копятся примеры позитивных кейсов, интересных
проектов и примеров успешных вложений. А это, с одной стороны, повышает интерес
частных инвесторов к таким вложениям, а с другой — формирует собственную
экспертизу мирового уровня, которая полезна и для российских разработчиков, и
для управляющих фондами. А затем развитие венчурной индустрии в области
биофармацевтических инноваций само по себе должно стать ключевым фактором
развития всех звеньев цепочки создания добавочной стоимости и новых продуктов в
биофармацевтической отрасли России.

Источник: rbcdaily.ru